В короткое, на вдох-выдох лето Стокгольм ныряет с головой - здесь одуряюще пахнет морем, развязные чайки летают вальяжно, и девушки выгуливают мини и шорты, а вдоль каменной набережной в старом городе растеклись open-air бары, где люди - все второй, а то и третьей молодости - пьют, шумят и смотрят на море - словом, как на курорте. 

Разноголосица вокруг - благо дело, шведский уху непривычен - затягивает в уютный водоворот, где крутишься блаженно, без опоры и зацепки, натыкаясь временами на приятно знакомый английский говор, шарахаясь от акающей русской речи, кивая смутно знакомым французскому, испанскому, немецкому. 

Сухой, соленый, каменный город звучит как виолончель.

***

Здесь кот Йонаш вышел на балкон посмотреть на птиц и весь в возмущении.

Птицы прилетают на балкон этажом выше, где их прикормили с декабря: наглые жирные голуби всю зиму вальяжно летали мимо нашего окна, доводя кота до натуральной истерики – Йонаш много раз бросался грудью на оконное стекло, орошая слезами все окружающие поверхности.

К весне кот закалил характер и почти не срывался на мат – пока очередной голубь не прилетел прямо на наш балкон попить дождевой водички из забытого тазика, а я заорала: «Пошел вон, придурок!», и голубь, покрутив пальцем у виска, улетел, а орнитолог Йонаш, опоздавший на полсекунды, не прощал мне предательства до первой вечерней консервы.

Сейчас кот ведет тихое тайное наблюдение с балкона – вычисляет время прилета голубей, подсчитывает количество голов, что-то множит, что-то вычитает…  Верю – когда-нибудь сбудется мечта Йонаша, и спустится с небес голубь белого оттенка, и, аки агнец жертвенный преклонит голову перед котом терпеливым.

Еще Йонаш переживает по поводу подъездных котов. Йонаш понял – подъездным котам выносят его консервы. Кот негодует, подслушивает под дверью и закатывает истерики. Ночью приходит на кровать, ложится и дремлет, крепко обняв мою ногу – видимо, чтобы не притащила кого-нибудь, пока кот спит.

Подъездные котята, между тем, почти все пристроились – остался только один, черненький. Он умный и во всем старается подражать взрослым – когда кошка-мать бросается утром мне в ноги, причитая: «сами-мы-не-местные-подайте-кто-сколько-может-ОТКРЫВАЙ-УЖЕ-КОНСЕРВУ», котенок исправно вылазит из коробки и садится рядом с мамой. На детской мордочке его написано: «Не знаю зачем, но мама говорит, что так надо».

На днях научился запрыгивать на ступеньки и долго скакал взад-вперед по лестнице, радуясь.

А между тем, уже вроде как и лето на носу. 

На днях в гости заходила подъездная кошка. В подъезде она проживает с конца прошлого года: вначале скромно ютилась на батарее в углу – мол, зашла на минуточку, лапки озябшие отогреть, передохну и уйду, с котомочкой заплечной, в стужу, холод и мрак.

 Теперь-то, конечно, уже обнаглела, построила весь подъезд и квартирное агентство, которое в подъезде располагается – наладила постоянное питание, спит днем на креслах в агентстве, а временами валяется в подъезде на той же батарее, с выражением: «ходют-тут-всякие-понаехало-ото».

Уже ясно, что кошь глубоко и надежно беременна, и в агентстве уже обсуждают, как будут пристраивать котят, а сама мать-одиночка задумчиво патрулирует подъезд в поисках лучшего места для будущих родов, вот и к нам зашла, выделив минуту в своем занятом расписании.

Деловито подвинула ошарашенного Йонаша плечом, огляделась скептически: «Мдаааа, шкаф придется подвинуть, детям тесноватенько будет, конечно, но ничего, ничего, сойдет, а вы, мужчина, кто вообще?».

Кот Йонаш сделал все, что мог, – распушил ирокез на  голове, поднял лапу повыше,  очень грозно зашипел и даже вроде взвыл чуть-чуть.

Кошка всю эту драматургию проигнорировала, деморализовав Йонаша окончательно – кот ретировался на подоконник, откуда подглядывал через штору, обиженный и расстроенный.  Пришлось попросить ее выйти – вежливо, но строго.

«Да я, собственно, так, на минуточку», - оправдывалась напоследок. 

В детстве, помнится, завидовала двум умениям – читать на ртутном градуснике температуру и еще стряхивать этот самый градусник с целью обнуления – ни то, ни другое не давалось мне, несмотря на все мое усердие и желание – последнее, впрочем, было тайным. И, конечно же, на плановом осмотре в детском лагере, дети поставьте градусники, дети какая у вас температура, сейчас все подойдут к Марии Павловне и скажут температуру, как же, скажут, расскажут.

С тех пор все несколько поменялось, градусник читаю я как раскрытую книгу – а если б и не могла, то who cares? – но некоторое опасливое отношение к данному предмету сохранилось, достаю его всегда бережно, двумя пальцами, и, стряхивая залихватски не в меру вытянувшийся столбик, давлю в душе тихий шепот «вдруг-не-получится».

Еще я долго не могла разобраться со стрелками часов – непонятно было, какое они имеют отношение к строгим лаконичным цифрам электронных часов – тут-то все было ясно и просто, потому цифры люблю до сих пор, в них есть порядок, несвойственный буквам.

С часами, правда, был еще и восторг от механизма, и от рубинов в нем – самовоспитание на Трех мушкетерах и прочих шерлоках давало знать, я долго носилась с планом выковырять рубины из какого-то позабытого механизма, с тем, чтобы… чтобы? Не помню

Озноб, мазь Звездочка и кислое питье в постель, – вечно ты без шапки бегаешь, ворчит мама, точь-в-точь как тогда, только теперь по телефону, -  заставляют маятник детства качнуться, перед глазами крутится стеклянный шар, в котором ледяная горка зимой, и шуба, подпоясанная ремнем; и план, что делать в случае ядерной войны, составленный одной бессонной ночью; и лучше книжки вечером ничего быть не может, и где-то там в этом шаре есть и я.

В это все полезно вглядываться, чтобы не заблудиться под одеялом реальности и не потерять себя – потому что, знаете, это так распространено сейчас, я вот постоянно натыкаюсь на чужих себя, позабытых, запыленных, полуживых – так и хочется стукнуть владельцам в окошко и сунуть пакетик, на, мол, твое, потерял.

Так ведь не возьмут, поди.